Он верил, что сможет сохранить это мгновение. Что его можно будет схватить за руку и приберечь на завтрашний день, который будет немного суровее, чем этот. Он верил, что эту волшебную секунду можно пригоршнями зачерпнуть как воду из ручья. И упиваться - глоток за глотком. Или как одуванчиковое вино - разлить по глянцевитым стеклянным бутылкам. И спрятать на самой высокой полке в погребе между банками с вареньем и пыльными склянками с забродившим кленовым сиропом. Чтобы скрыть. И не забыть.
Он верил, что сможет сохранить этот день. Что его можно взять на руки как напуганного грозой младенца и не отпускать. Он верил, что этот день можно отрезать как ломоть черного хлеба, намазать его медом. И откусывать по кусочку. Или как клюква в сахаре. Наполнить обеденную чашку до краев. И еще во время летнего зноя заблудиться в прохладной тени одинокого дуба. И смотреть на звезды. Закрытыми глазами. Чтобы ослепиться. И не пропасть.
Он верил, что сможет украсть эту жизнь от ветра. Что ее можно притянуть к себе так близко, пока хватит дыхания, а потом лететь наверх. Чтобы бороздить облака. Он верил, что жизнь можно сорвать как василек в районе сердца чужого поля и не получить наказание. Он представлял себе дикую молочную реку с румяными кисельными берегами и себя в образе паромщика. Между тех, кто закрыли глаза слишком рано. Между тех, которые все еще отважились жить.
Но ему страшно. Страшно увидеть, как хрустально чистая вода помутнеет от осенней грязи, которую оставят Твои следы. Что кто-то не вовремя опустошит бутылку одуванчикового вина. Ему страшно смотреть на то, как буханка черного хлеба зачерствеет, а чашку с ягодами кто-то нечаянно опрокинет. Ему страшно увидеть, как из-за Твоей дерзости пшеничное поле скосят раньше договоренного срока, а речка в кисельных берегах побагровеет как надорванная рана... |