Он верил, что сможет сохранить это мгновение. Что его можно будет схватить за руку и приберечь на завтрашний день, который будет немного жестче, чем этот. Он верил, что эту волшебную секунду можно пригоршнями зачерпнуть как воду из ручья. И упиваться - глоток за глотком. Или как одуванчиковое вино - разлить по хрупким стеклянным бутылкам. И спрятать на самой высокой полке в погребе между банками с вареньем и пыльными склянками с забродившим кленовым сиропом. Чтобы скрыть. И не забыть.



Он верил, что сможет сохранить этот день. Что его можно взять на руки как напуганного грозой младенца и не отпускать. Он верил, что этот день можно отрезать как ломоть черного хлеба, намазать его медом. И откусывать по кусочку. Или как клюква в сахаре. Наполнить обеденную чашку до краев. И еще во время летнего зноя заблудиться в прохладной тени одинокого дуба. И смотреть на звезды. Закрытыми глазами. Чтобы ослепнуть. И не пропасть.



Он верил, что сможет украсть эту жизнь от ветра. Что ее можно притянуть к себе так близко, пока хватит дыхания, а потом лететь наверх. Чтобы бороздить облака. Он верил, что жизнь можно сорвать как василек в районе сердца чужого поля и не получить наказание. Он представлял себе дикую молочную реку с румяными кисельными берегами и себя в образе паромщика. Между глупцов и распутниц, которые закрыли глаза слишком рано. Между странников и золушек, которые все еще отважились жить.



Но ему страшно. Страшно увидеть, как хрустально чистая вода помутнеет от осенней грязи, которую оставят Твои следы. Что кто-то не вовремя опустошит бутылку одуванчикового вина. Ему страшно смотреть на то, как буханка черного хлеба зачерствеет, а чашку с ягодами кто-то нечаянно опрокинет. Ему страшно увидеть, как из-за Твоей дерзости пшеничное поле скосят раньше оговоренного срока, а речка в кисельных берегах побагровеет как надорванная рана...

(исправления автора)