И только на мгновение нам дан шанс почуствовать, как это - быть в прошлом. За условными границами плывущих времен детства (молодости), от которых не убежать. Так же, как и не забыть.

Это пространственное время абсолютной изоляции, в котором единственная примета цивилизации (современности) это поблёклый цветной телевизор, купленный за ничтожные деньги в единственной городской ремонтной мастерской, и тихонько поющий холодильник в знобкой сельской поварне. И все. И больше ничего. Ни вещей, ни людей, которые смогли бы притянуть это место к реальности. Все запущено в самотёк. Но ничто другое не подходит этому месту как обратные движения. Немножко настоящие. И в тоже время симулированные.

Так громко как нигде в другом месте, далеко за зоной мобильной досягаемости, тут голосит зрелое спокойствие, которое из-за наигранной небрежности никто не умудрился размозжить о городские мостовые. И тут все происходит всё еще на секунду раньше, пока в другом времени это бы классифицировали как преступление против человечества. И именно поэтому жизнь тут течет как застывшие вычисления в конторной книге. И безустанные падения с обрыва.

(А Ты думал о том, каков мир будет после (без) Тебя? Может время побежит медленнее? И магнитное поле получит новое дыхание скорости - вдвое быстрее прежнего? А может наш (ваш) горизонт коллективного подсознания подойдет так близко, что спутается с погоняемыми тепловыми волнами, ополаскивающие лоб? И может ваше (наше) одиночество в толпе однажды не станет всеобщей фазой разложения человечества?)

И вдруг я больше не могу подытожить те года, которые бы очертили хотя бы постижимые границы тому, как долго это место обходилось без моего назойливого присутствия. И как долго я мог (и может хотел) избегать участия в одном из самых архаичных ритуалов этого места. Потому что в моем сознании кладбище и праздники все еще две несоизмеримые между собой лингвистические конструкции. Но я понимаю, что в этом иначе святом месте я только турист. Незнакомец из другого, многими до костей так и не обглоданного мира, в котором сорняки (и люди) рубят тупыми серпами и стучат молотками...

Но в том месте, где еще совсем недавно сидел мой прадед, поморщившись в девяносто шесть морщин и направив намонадеянный взгляд в даль, теперь сижу я. И на белой, покусанной временем скамейке наблюдаю за мимо мчащимися людьми. Вот, там уходит (утка) мать с семерыми ребятишками, у которых волосы такие светлые и глаза такие синие как у арийцев-самородков. Вот, где то рядом многолетние тёти обсуждают горячие новости из своих домашних огородов и кокетно спорят о том, у которой цветы покрасивше вплетены в памятные венки ушедших. И, вот, и на следущем перекрестке кладбища случается тоже самое. Кто-то снова встречается и встречает, кто-то судит и притворяется. И так из года в год. Точными циклами. Город прихорашивается, накрашивает темнокрасные губы и надевает самые красивые, покусанные молью праздничные костюмы.

И между этой всей грязи и гламура есть еще кое что такое (сердце разрывающий ритуал), что мой дедушка повторяет из года в год. Жертвуя копейки, он в свою собственность получает небольшой список, в котором ищет знакомых ушедших людей. И я никогда не смог его спросить, зачем ему это. Потому что не знаю, как начать разговор с плачущим господином в годах моего дедушки...